О!Чилап

Три семёрки

Что такое опасность – каждый дурак знает. Сразу ноги слабеют, язык деревянный, а сам ты как мешок с отрубями. Но это если опасность внезапно наваливается, со стороны, когда какие-нибудь кретины драться лезут, или что-то в таком роде. А бывает совсем другое – вроде бы и побаиваешься чего-то, но хочешь, чтобы с тобой это произошло, потому что тогда как на "тарзанке" – и страшно, аж дух захватывает, и удержаться невозможно. У меня сколько раз так было. И не скажу, что я какой-нибудь там герой бесстрашный, но как только чувство это возникает, я как будто сам хочу этой опасности, и соглашаюсь, потому что ничего не могу с собой поделать. Вот и в тот раз, из-за этих Трёх Семёрок, тоже…

Произошла вся та история на школьном "огоньке", я тогда в 8 "Б" учился. Нашим классным был Владик, не старый ещё дядька, лет 27. Он у нас математику вёл, и вечно рассказывал про какой-нибудь жуткий гексаэдр неконгруэнтный. Муть страшная. Но всё же относились мы к Владику хорошо, он был не злобный, и к тому же разрешал нам притаскивать на "огонёк" свои записи, чтобы танцевать под "современную музыку", а не под какие-нибудь Валенки дурацкие.

"Огонька" все ждали с нетерпением. Во-первых, происходило всё в последний день четверти, перед каникулами, так что сами понимаете. А потом, "огонёк" – это всегда событие, к которому заранее готовишься, потому что смысл всех "огоньков" в танцах. Просто тогда девочку, которая тебе нравится дико, можно хоть и издалека, но легально взять за бока и весь танец таскать её по залу. А она при этом – тоже издалека – руки тебе на плечи положит, и, может, даже… в глаза посмотрит. А потом во время танца это издалека будет незаметно сокращаться, и вдруг… ты всю её почувствуешь близко. И неслышно, будто невзначай, коснёшься щекой своей дёргающейся волос её душистых. И аж задрожишь весь, словно через тебя ток пропустили. А щёку свою пылающую потом ещё сто лет мыть не станешь, потому что она будет исчезающе пахнуть тайной и зыбкой надеждой. Ну, а уж когда на "огоньке" быстрая музыка начинается, тут уже все бросаются шейк врубать, да так, что папуасы австралийские показались бы пай-мальчиками сопливыми. И вот такой "огонёк" у нас тогда и случился.

Ещё до начала танцев все как ненормальные набросились на бисквитные пирожные с чаем, будто до этого дня питались только асфальтом консервированным. Лучше уж вообще ничего не есть, чем вот так при всех на еду кидаться. Хотя, я всё-таки съел одно пирожное. Но чай этот бочковой, цвета прошлогодних листьев, пить не стал – гадость самая настоящая. Главные придурки из других классов ржали, как иноходцы, и вовсю пытались шутить. Шутки эти я ненавижу – цепляют обычно самых безобидных ребят. Причём, делается всё специально громко, чтобы перед девчонками повоображать – мол, смотрите, какой я здесь хохмач, гвоздь программы! Тупость жуткая. Хорошо ещё, длится это всё недолго, потому что быстро заканчиваются пирожные. И тогда включается музыка.

Перед танцами все ребята столпились, как олени перепуганные, и с ухмылками подбивали друг друга идти приглашать девчонок. Самые нахальные шли, выбирали себе пару, и тупо глядя в даль, инвалидно топтались на месте. А уже за ними робко пошли и остальные. И я среди них. Зато когда началась быстрая музыка, стало проще – здесь главное со всеми вместе в круг выйти, чтобы шейк врубать. Когда все разом гарцуют, как угорелые, и тебе вроде не так зябко. Хотя, конечно, каждый из ребят в тайне ждал медленную музыку – опять с девчонками танцевать. Правда, учителя, как всегда, попытались включить свет, чтобы подглядывать, кто кого приглашает, но мы так дико загудели, что почти все лампы с перепугу сами погасли.

Примерно через час объявили перерыв, и начались невнятные шарады и "ручейки". "Ручейки" – это такая кретинская игра: все прилюдно выбирают себе пару, и каждый раз остаётся какой-нибудь бесприютный балбес, который разбивает одну из этих пар. Что в этом хорошего – я никогда не мог понять: только преодолеешь свой страх, и идёшь через весь зал, через весь этот позор – при всех взять за руку девочку, которой бредишь день и ночь, – появляется какой-то придурок, тупо лыбится, и девочку твою уводит. И главное, ты ему даже двинуть не можешь, это игра такая. Зато теперь ты сам должен идти, и таким же придурком мешать кому-то другому. И от тоски пожалеешь какую-нибудь дылду, которую никто не выбирает, задерёшь над головой её руку, и ждёшь, пока тебя самого не выберут, потому что все ребята проходят мимо этой дылды, и её-то уж точно никто не выберет. А что, если тебя самого ни одна девчонка не выберет? Это, конечно, вряд ли, но вдруг?! И будешь тогда сто лет топтаться со своей дылдой, пока у вас обоих руки не отвалятся. А под вашими задранными руками будут проходить всякие довольные типы, и каждый с малохольной улыбочкой станет уводить за руку твою девочку. А ты только злиться будешь. И вот это всё называется "Ручейки"… Занятие для полных идиотов. И при том все делают вид, что им страшно весело. Особенно довольны учителя – они так сиропно улыбаются и кивают головами, что сразу хочется сделать какую-нибудь огромную громкую гадость.

Я на все эти "ручейки" плевать хотел с Останкинской башни. И в тот раз тоже – встал себе у окна, и стою. Там уже околачивалось несколько ребят, и среди них двое наших – Толстый и Пансо. Эти – как два комика: Толстый огромный, неповоротливый, с губами кашалота из Бискайского залива, а Пансо – наоборот, невысокий, вёрткий такой, чуть что – сразу Толстому пендаля. Хотя, Толстый – добродушный парень, никогда не свирепел. Только раздувался, как самовар нарисованный – "пухлел", как говорили у нас в классе, – складывал в трубочку огромные свои губы, и шумно пыхтел: "У-у-сфф!!! Ты чё, об-балдел что ли?!". Что их объединяло – никто не понимал, но только таскались они всё время вместе. И хотя у них были старшие братья, а значит, водились настоящие магнитофонные записи, я ни с тем, ни с другим особо не дружил, как-то всё больше с другими ребятами. Но в тот раз из-за этих пошлых "ручейков" мы оказались рядом – я видел, что ни Пансо, ни Толстому вся эта богадельня тоже не нравится. А сами знаете, иногда люди начинают дружить даже из-за какой-нибудь ерунды, если она общая.

Так и тут – мы вместе видели, что все, как болваны, радуются этим "ручейкам", и… Я даже не понимаю, откуда возникла та идея, кто её предложил – может, Пансо с Толстым, а может, и я сам – честно, не знаю, но прозвучало всё внезапно:
– Да чё на эти сопли детские смотреть? Может, пойдём лучше… вина возьмём?
Мы уставились друг на друга, и от неожиданности слова не могли сказать – никто из нас вино не пил, ну, только если дома, когда к родителям гости приходили, и то чуть-чуть. А тут откуда-то вылетело это вино, и нас троих будто вверх швырнуло – каждый понимал, что отказываться нельзя. Не потому, что молокососом будешь выглядеть, а… Ну как объяснить? Мне вообще плевать, если другие подумают, что я трус, я и сам знаю, где струсил, а где нет. И как мне поступать надо – тоже сам знаю. Но в этом вине замаячила настоящая опасность, и вдруг взять, и молча отказаться?! Тем более что я сам ещё ни разу в жизни вино не покупал.
– А деньги? – сглатывая, спросил Пансо, – где мы деньги возьмём? – И сразу добавил: – У меня ни копья.
– Мне отец рубль дал, – "пухлея", сказал Толстый, – на мороженное. Но вряд ли на хорошее вино рубля хватит, – предположил он. – У-у-сфф! Ещё бы копеек тридцать пять…
На самом деле деньги у меня были. Хотя и случайно, но целых два рубля. Мне папа ещё утром дал, на фотохимикаты, – я на каникулах собирался засесть новые карточки печатать. А когда пошёл на "огонёк", положил деньги в задний карман своих отутюженных выходных брюк. Просто так, для солидности, чтобы знать, что у меня тоже есть свои деньги.

Я смотрел на Толстого и Пансо, и понимал, что если про эти два рубля не скажу, то ничего и не состоится, и вино мы покупать не пойдём. И всё само собой и закончится, мы только скажем: "Ч-чёрт, жалко!". Или: "А давай в следующий раз…". Но на самом деле все будут довольны, что обошлось без вина. И не в вине дело, главное – никакой опасности…
– У меня с собой два рубля, – сказал я негромко.
– У-у-сфф! Два рубля?! – запыхтел Толстый. – Откуда?!
– Предки на фотобумагу дали, – говорю, – я завтра фотографии печатать собирался.
Пансо и Толстый ошарашено замолчали: два рубля – сумма внушительная.
– Знаешь, старик, – заговорил Пансо, – у меня дома три пачки "униброма" лежат. Давай, я тебе их отдам… ну, пачки две, – уточнил он, – вроде, ты эту бумагу купил, а деньги твои мы потратим. А то рубля Толстого на хорошее вино точно не хватит.
– А шбанить где будем? – закипятился Толстый. И тут же губы вытянул: – У-у-сфф! Я один детский сад знаю, там такая беседка…
– Не, ты чё, на холоде сидеть… – запрезирал его Пансо, будто всю жизнь только и делал, что по ресторанам ходил. – Купим, придём в школу, и зашбаним, как люди, в туалете.
Туалет меня совсем не прельщал, но я уже всё решил. И добровольно-обречённо кивнул – да! Мы тут же выскользнули в раздевалку, быстро оделись, и отправились в магазин. За хорошим вином.

Поблизости от нашей школы находились три винных магазина. Мы двинули к самому ближнему – к "Стекляшке". У входа Толстый всучил мне свою шапку, нацепил мой модный, с помпоном, кепарик, поднял воротник, и с видом бывалого пропойцы вошёл внутрь. Я и Пансо остались на улице – нам вино могли не продать, выглядели мы не так грозно. Минут через пять появился Толстый. Без хорошего вина. Вообще без всякого.
– Пфф! Кор-рова недоенная! – выругался Толстый. – Паспорт ей, видишь ли, покажи! У-у-сфф! А может, я его дома забыл?! – пыхтел он. – Связываться неохота, а то бы… Вот что, идём в "Красный", – раскомандовался он вдруг, – там Любаня работает, всё будет о`кей.
Что такое о`кей я давным-давно знал, но Толстому я не поверил.
– Какая ещё Любаня? – недовольно спросил я. – Можно подумать, ты когда-нибудь вино покупал.
– Пфф! Я-то? – криво ухмыльнулся Толстый. – Да я ещё в том году… – начал он…
– Мугу, – оборвал его Пансо, – "Буратино" ты в том году покупал. Целых две бутылки.
Толстый сразу же "запухлел".
– Вообще-то, я сам не покупал, – не особо бодро признался он. – Но мужики из двора за вином всегда в "Красный" ходят, говорят, к Любане. Пойдём, точно всё получится…
Я стащил с Толстого кепарик, сунул ему шапку, и мы нервно зашагали к кирпичным домам, к самому замызганному в округе магазину, "Красному". По пути Толстый стал врать, что однажды тётку раздевал. В кинотеатре, прямо во время фильма.
– Мугу, – отозвался Пансо, – в том году ещё. Ты тогда как раз "Ну, погоди!" смотрел.
– Пфф! Не веришь – не надо! – отбивался Толстый. – А я точно раздевал.
У входа в магазин вовсю толкалась местная ханыжная публика. Завидев это, я и Пансо, не сговариваясь, подняли воротники своих курток. Так, на всякий… Мы молча подошли поближе, и остановились – внутрь пробиваться никто из нас не решался. В дверях магазина встретились двое дядек в перемазанных телогрейках. Один из них, пытаясь пролезть внутрь, заорал сиплым голосом тому, который наружу выбирался:
– Ха! Какие люди и без охраны! Толяныч! Уже отоварился?
– А то! – выдохнул Толяныч, протискиваясь на улицу с двумя бутылками вина, которые держал за горлышко как гранаты. – Сам-то как? – поинтересовался он у Сиплого.
– Всё чучком! – радостно отвечал Сиплый. – Чё нам будет-то?!
– А твоя-то как? – пробиваясь к выходу и не глядя на Сиплого, спросил Толяныч.
– Зинка-то? Нормально! – так же радостно отозвался Сиплый. – А чё ей будет-то?!
Потом между ними промелькнула скороговорка, из которой я уловил несколько совершенно незнакомых мне слов – "мерзавчик", "коленвал" и, кажется, "портвешок". Я смутно догадался, что обсуждали они ассортимент Любаниного магазина.
– А пиво есть? – с тревогой спросил Сиплый.
– Пиво у Юрки есть, на набережной, – поделился секретом Толяныч, расталкивая тех, кто в очереди.
И вырвавшись, наконец, на волю, выдохнул: – Ну, бывай-не хворай!
– Давай, Толяныч, всё чучком! – пропел ему вслед Сиплый, и поднажал на очередь, – Ну-ка, мужики, утрамбуемся чутка!
– У-у-сфф! – "запухлел" Толстый. – Вот как надо! – Он опять схватил мой кепарик, всучил мне свою дурацкую шапку и кинулся протискиваться в магазин за Сиплым.
Минут через пятнадцать в дверях показался Сиплый, прижимавший к телогрейке три бутылки. "Жизнь-то налаживается!", – радостно сообщил он мужикам в очереди, проталкиваясь наружу. Спустя какое-то время мы с Пансо увидели помпон моего кепарика. Толстый пробивался к выходу как регбист, головой вперёд. В поднятой руке он победно, будто Олимпийский факел, сжимал горлышко огромной бутылки.
– Ну-ка, мужики, утрамбуемся чутка! – нахально командовал Толстый. – Пива нет, – со знанием дела обронил он кому-то в очереди, – пиво у Юрки есть, на набережной.
К нам с Пансо Толстый подошёл с таким видом, будто он здесь космонавт великий. Тоже мне, Гагарин ещё нашёлся…
– Ну, юниоры, я говорил, всё получится! – развоображался он, пока мы с Пансо рассматривали этикетку. На ней красноречиво значилось "Кировский РКЗП, село Эльхотово, ул. Кирова, 138. ВИНО ВИНОГРАДНОЕ КРЕПКОЕ". А под картинкой с бесцветной лозой угрожающими буквами было написано
ПОРТВЕЙН
777
И ниже уже помельче
спирт 18 %        емкость 0,7 л
Я похолодел, и понял, что был прав – опасности избежать не удастся.
– "Три Семёрки"! – не умолкал довольный собой Толстый. – "Портвешок" – зашибенский, 18 градусов! И "0,7" к тому же!
– А сдача осталась? – сдавленно спросил Пансо, с опаской разглядывая лозу на этикетке. – Надо бы закуски купить, а то закосеем.
– Ты чё, баба, – вино закусывать? – хорохорился Толстый, засовывая бутылку под куртку. Он нехотя высыпал мелочь мне в ладонь, и небрежно, "как большой", обронил:
– Пойдём шбанить, юниоры, там, уже, наверное, танцы вовсю идут…
Пансо, не раздумывая, отвесил Толстому пендаля.
– Яттещас таких юниоров дам – ветераном станешь!
– У-у-сфф!!! Ты чё, об-балдел что ли?! – "запухлел" сразу Толстый, – я ж просто так.
– Да хватит вам, – сказал я нервно, – и так толчёмся здесь, как придурки… И, помолчав, добавил: – Надо куда-то пойти, в школе нас точно засекут.
– Может, в детский сад? – тихо предложил Пансо. – В беседке и зашбаним.
– Не, ты чё, на холоде сидеть… – запрезирал его Толстый, будто всю жизнь только и делал, что по ресторанам ходил. – Пошли в школу, в туалете и зашбаним как люди.
В туалет мне совсем не хотелось, но, похоже, выхода не было. Я стянул с Толстого свой кепарик, ему на голову напялил его переходящую дурацкую шапку, и мы заспешили к школе. Я и Пансо напряжённо молчали, а Толстый всю дорогу врал, что по вечерам курит.
– Мугу… Трубку, наверное, – вставил Пансо.
– Почему обязательно трубку, – возразил Толстый, – сигареты. Иногда и сигары даже.
– Толстый, а как Любаня выглядит? – поинтересовался вдруг Пансо.
– Пфф, Любаня!.. – важнецки фыркнул Толстый. – Любаня – что надо, в самом соку!
– Это ты её в кинотеатре раздевал? – серьёзно спросил Пансо. И пока Толстый соображал, издёвка это, или нет, Пансо понимающим тоном выдал: – Ну, да… И трубку вы с Любаней вместе курите, когда у неё по вечерам борода отрастает.
– Лопух ты! – обиделся Толстый. – Да если б не я, вы бы сейчас в "ручейки" сопливые играли. Вам без меня вино точно не продали бы, спорим? – Он "запухлел" и замолчал. Спорить с Толстым никто не собирался, тем более что мы уже почти пришли. Вдруг у самой школы Толстый неожиданно остановился и развернулся ко мне.
– У-у-сфф! Слушай, старик! Ты это… возьми вино себе, – он проворно вытащил бутылку из-под куртки и сунул мне в руки. – Я лучше тебя прикрою, если что, – "пухлел" он больше обычного, будто мы здесь от вражеских батальонов отстреливаться собирались.
– Что, Толстый, обделался? – вскинулся Пансо. И быстро подцепил Толстого за подбородок: – Саечку за испуг!
– У-у-сфф!!! Ты чё, об-балдел что ли?! – Толстый попытался, было, ответить такой же кретинской "саечкой", но Пансо увернулся. – Причём здесь испуг? Просто нести надоело.
Конечно, он испугался, что я, не видел, что ли… Мне и самому уже жутковато стало от нашей затеи. Но отступать было поздно. Я молча сунул под куртку бутылку, нагретую животом Толстого, и мы, втянув головы в плечи, по-шпионски юркнули в школу.

Из актового зала вовсю гремела музыка, за сто километров было слышно. Озираясь, мы прокрались в раздевалку, где висели одежда восьмых классов и ещё печальные мешки со сменной обувью.
Вы когда-нибудь в цирке были? Ну, наверняка были, так что знаете, как у фокусника Кио – тыр-пыр-трррах-бах, и из пустого цилиндра курица вылетает. Вот и с нами такое получилось, только фокусником у нас Толстый оказался.
Мы стояли в раздевалке, и не знали, что дальше делать.
– Надо батл спрятать, – прошептал Пансо, – в мешок со сменкой… Пойдём сначала потанцуем, осмотримся, а там и видно будет.
Он снял с крючка первый попавшийся мешок, и принялся его развязывать.
– Чё видно-то будет?! – запыхтел Толстый. – Ты чё, шбанить раздумал? Обделался?!
– Яттещас так обделаюсь – мама не узнает! – зашипел на него Пансо, и подставил мне под куртку раскрытый мешок: – Давай батл.
Честно говоря, я сам уже от этого вина избавиться хотел поскорей, да ещё бутылка на живот давила. Неслушающимися руками я задрал куртку, вытащил из-за ремня бутылку, и прямо над раскрытым мешком разжал пальцы. В эту же секунду Толстый, с улыбкой новобрачного бегемота, поддел Пансо за подбородок, и радостно произнёс:
– Саечку за испуг!
Уворачиваясь от "саечки" Толстого, Пансо дёрнул головой, и вместе с мешком отшатнулся назад. Неначатые "Три Семёрки" голой рыбой скользнули по моему колену и больно ударились о кафельный пол раздевалки. Вокруг нас мгновенно образовалось красно-чёрное море со стеклянными рифами, а по школе заструился аромат зашибенского "портвешка" из села Эльхотово.
– У-у-сфф! Это чё такое? – вытянул губы Толстый, оглядывая разливанность.
Всё мое тело сразу же стало ватным, как у чучела. Выпучив глаза, я смотрел на Пансо – он выронил на пол мешок, и белый, как мел, уставился на Толстого.
– Каб-б-бан т-тухлый! – выдавил из себя Пансо. Дал Толстому снизу по подбородку, так, что у того зубы лязгнули, и зашипел: – Это твоя предсмертная саечка, понял?!
– У-у-сфф!!! Ты чё, об-балдел что ли?! – "запухлел" Толстый, – я ж не специально.
Вообще-то, виноватым чувствовал себя я – получалось, что вино разбил я, – но от ужаса увиденного язык мой совершенно не ворочался, и вступиться за Толстого я не мог.
Прошло лет сто, наверное. Мы стояли и тупо смотрели на разлитый портвейн.
– Если отец узнает, – промямлил Толстый, – меня убьют…
– Я это сделаю до него, – отозвался Пансо.
Тут меня будто кольнуло что-то, и я словно очнулся:
– Да хорош стоять, вытирать надо быстрее! Иначе нам крышка!
– Чем ты это вытрешь?! – прохрипел Пансо.
– Да чем-нибудь, хоть мешками! – заорал я шёпотом, и кинулся выбрасывать обувь из висящих мешков со сменкой. Пансо и Толстый поняли мою затею, и мы, сгребая битое стекло и стараясь не порезаться, приступили к Великому Осушению Трёхсемёрочного Моря.
– Толстый, фрамуги открывай! – хрипел Пансо. – Все подряд! Сквозняк делай!
Выжимать пропитанные вином мешки было негде, да и опасно – в складках блестели мелкие стёкла, – поэтому, не долго думая, мы стали выбрасывать мокрые мешки в открытые фрамуги.

Минуты не прошло, как пол в раздевалке заблестел, будто его мастикой натёрли. Только вот ходить по нему было нельзя – сразу же прилипнешь, да и осколки кое-где хрустели. Но какая разница… Мы бросились в туалет, помыли руки, и, дрожа от страха, пробрались в актовый зал и забились в угол – было уже не до танцев.

Владик, только мы появились, будто учуял что-то. Он подошёл, прищурился, и я, трясясь, как копейка в пригоршне, увидел, что он втягивает ноздрями воздух.
– Вы где были? – спросил Владик.
– Мы-то? – глупо переспросил Толстый.
– Вы-то, – ещё больше сощурившись, угрожающе приблизился Владик.
– Нигде мы не были, – сказал я хмуро.
– А почему я вас троих целый час нигде не видел? – настаивал Владик.
– Я же говорю – потому что мы нигде не были, – нагловато ответил я.
Владик мотнул головой, буркнул себе под нос: "Ну-ну", и тут же вышел из зала.
– Если там не проветрилось, – сказал я Пансо, – нам сейчас такое "Му-Му" будет…
– Ноги надо делать, – сообразил Пансо, и подобрался весь, как бегун на старте, – он сейчас учует всё, и нам – труба. Хотя доказательств у него и нет, – пустился Пансо в рассуждения, – но тогда может возникнуть парадокс.
– Парадокс?! – "запухлел" Толстый, – у-у-сфф!!! Отец меня убьёт, и… – "пухлел" он всё больше…
– И тогда ты уже никогда не покуришь с Любаней сигару, – закончил за него Пансо.
– Лопух ты! Причём здесь Любаня? – завозмущался Толстый.
– Да притом, Толстый, что из-за тебя, кабана тухлого, батл разбился, – вскинулся Пансо. – И он ещё выступает! – Он сделал Толстому очередную кретинскую "саечку", и прорычал: – Молчи лучше!
– Ты чё, об-балдел что ли?! – "пухлел" Толстый, – я же не знал, что так всё получится.
– Да хватит вам! – шикнул я на них. – Ноги уносить надо, пока Владик не вернулся.
Стараясь не убыстрять шаги, мы нервно вышли из зала мимо танцующих ребят, и спрятались в углу под лестницей. Через секунду, обгоняя самого себя, мимо нас промчался Владик – по тому, как он бежал в актовый зал, было ясно, что он всё понял. Задыхаясь, мы пулей кинулись к раздевалке, – зашибенский аромат эльхотовской местности предательски висел над всей Вселенной, и даже и не думал выветриваться. В раздевалке, прилипая к полу, мы похватали свои куртки, и, не переобуваясь, рванули на улицу.
– Старики, расходимся, – бросил на ходу Пансо, – зашбаненными он нас не видел, так что если что – мы ничего не знаем.
И в лёгкой сменной обуви мы припустили по первому снегу на все три стороны.

Сказать по правде, это были самые осенние каникулы в моей жизни – я вздрагивал при каждом телефонном звонке, и вечером, засыпая, мечтал проснуться где-нибудь не здесь, чтобы только ничего не помнить. Толстый с перепугу вообще специально телефон сломал, а Пансо укатил на дачу, так что никаких двух пачек "униброма" я от него не дождался, и пришлось обо всём рассказать брату, чтобы он дал денег на фотобумагу. Только сначала брат мне подзатыльник дал. И сказал про портвейн, чтобы эти чернила я больше никогда не покупал.

А после каникул Владик запер нас троих в классе, и потребовал, чтобы мы сознались, что это мы разлили вино в раздевалке. Он прямо так и сказал: "Сознавайтесь! Это вы разлили вино в раздевалке?!". Но мы дружно стали отпираться, что сознаваться нам не в чем, потому что никакого вина мы в раздевалке не разливали, а если кто-то и разлил, то почему это обязательно мы. И вообще, откуда он знает, что это было вино.
– Что я, портвейн по запаху не узнаю?! – обиделся Владик. – А потом, кроме вас троих это мог сделать ещё Калякин, но его вовремя выгнали из школы.
И Владик пообещал, что если мы сознаемся, он никому не расскажет. И тогда мы сознались. И он и вправду никому не разболтал – ни директору, никому. Только сказал, чтобы мы сами родителям всё рассказали. Под честное слово. Так что мне пришлось всё выложить. Не знаю, как Пансо с Толстым, а я своему папе всё рассказал. Когда мамы дома не было, а то бы у неё сразу обморок случился. А папа только сказал: "Ну что ж ты меня подводишь?". Не кричал, не ругал меня, ничего. Только "ну что ж ты меня подводишь?", и всё. И тогда я решил, что никогда больше не буду покупать вино. Ни разу в жизни! …А если даже и буду, то уж точно не эти "Три Семёрки" дурацкие.

И ещё я про нашего Владика подумал, что он всё-таки молодец, нормальный дядька. Хотя эти его гексаэдры я до сих пор ненавижу… А как-то раз я слышал, как Толстый вовсю врал одному парню из 8"А":
– Ты чё, вино ни разу не покупал? Пфф! Юниор! Пойдёшь в "Красный" магазин, там Любаня работает, тётка – в самом соку, я её однажды в кинотеатре раздевал, прямо во время фильма. Скажешь ей спокойненько: "Три Семёрки"! Это "портвешок" такой, 18 градусов! Маде ин Эльхотово. Зашибенское вино. И "0,7" к тому же. Его там целое море, обалдеешь вычерпывать…